Определить символ нельзя. Его, как город, можно окружить армией слов и дефиниций, можно сделать хронологические подкопы под его стены, подтянуть осадные орудия анализа, послать депутацию синонимических лазутчиков, переодетых мирными гражданами, и караван купцов с богатыми дарами аналогий, — чтобы вином и подкупами выявить брешь в неприступной твердыне…
И когда в полном соответствии с искусством взятия символических крепостей осажденный город будет подвергнут решительному штурму, вдруг окажется, что он целиком — вместе с жителями, гарнизоном и даже предателями переехал в тыл осаждающим. И снова, в полном соответствии с осадными положениями военно-символической науки, изобретут новые, более мощные стенобитные орудия, отроют новые подкопы и зароки средства на подкупы. Для чего? Чтобы вся эта армада в очередной раз оказалась в чистом поле, или того хуже — перед гладью вод с ушедшим на дно Китежем?
Самый непроходимый лес — лес символов. Порой из страха перед его пугающей темнотой о нем начисто забывают, вплоть до того, что из-за деревьев значений не видят леса смысла. Наиболее высокомерны по отношению к «детским» забавам с символами т.н. прагматики, символы для них — очередной «опиум для народа». Правда, если такой прагматик совершает деяния, сравнимые с подвигами Геракла, ради небольшого, покрытого эмалью кусочка металла на лацкане пиджака, или рвется изо всех сил, наступая на себя и окружающих, чтобы повесить в рамке над рабочим столом магический папирус-апотропей с сигиллой местного божества, — не думайте, это и есть «чисто конкретное» дело настоящего умеренно верующего материалиста. Совсем уж невменяемого поклонника «чисто реальности» выводит на чистую воду простой опыт: нужно попросить его произвести последовательность акустических колебаний средней громкости и частоты, не могущих принести никакого вреда уху.
Эти колебания, правда, должны быть модулированы изречением, в котором высказывающимся описываются практические действия определенного, весьма непечатного свойства, направленные на него самого. Если читатель обладает достаточными средствами к самообороне, можно произвести эти звуковые колебания самому, а потом, в перерыве между раундами, объяснить контрсимволисту, что это всего лишь порицаемый им несущий символ, и стоит ли он того, чтобы так рисковать своим сущим лицом. Если вышесказанное следует отнести к вынужденной реакции прагматиков-опрощенцев, апофатически доказующих торжество символизма, то порой можно наблюдать и прямые действия этих не мудрствующих »реалистов», когда, скажем, рискуя сломать себе шею, они пытаются повалить наземь тяжелую бронзовую отливку, стоящую на площади, или с маниакальным упорством украшают автомобильную панель кусочками раскрашенного дерева.
Символам в настоящее время приходится жить в ироничном с точки зрения вечности контексте, при том, что все возвышенные слова, сказанные о них адептами символизма прошлых веков, остаются в силе. Посвятивший символу ш сою немало восторженных строк, поэт Вяч. Иванов определял его так: «Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (иератическом и магическом) языке намека и внушения нечто неизглаголемое, неадекватное внешнему слову». Как настоящий символист, поэт дал символу такое определение, что оно лишь умножает неизвестные стороны определяемого.
То, что символ больше своей видимой и доступной органам чувств части, понято и так. Он и ключ к замку, и замок в двери и, наконец, сама дверь в иное. А быть может не столько и дверь, сколько дверной проем в стене, отделяющей явное (и явленное) от не-явного, феноменальное от ноуменального, тленное от вечного. Или рука «оттуда», выглянувшая из тумана будней. Или пинок невидимой ноги, выбивающей стул из-под ног тянущегося к небу. Парадоксально, но небо ближе покоящемуся на (и в!) земле, чем метящемуся на подставках и лестницах. Только ангелы величаво сходят и восходят по ним. Но тля того, чтобы последовать за ними, нужно их вначале разглядеть, и здесь без зорких глаз Иакова никак.
Распространенное заблуждение наших дней заключается в том, что символ представляют в виде знака, картинки, образа, — того, что можно увидеть глазами. А как же другие органы чувств? Им отказано воспринимать символы? Заблуждение, надо сказать, характерное только для западной культурной модели, в то время как восточная парадигма, чтобы вытолкнуть человека в пространство священного, оперирует всеми каналами, открытыми и отрытыми в нем Творцом. Танец, ароматы, музыка и мантры, созерцание мандал, осязание контрастов пожирающего плоть огня и смертельного холода змеиного тела, даже сексуальные ощущения, третируемые Западом исключительно с «наслажденческих» позиций, — все работает па «иное». Результат, как правило, впечатляющ: вошедший в пространство священного адепт столь разительно, в том числе и внешне, несхож с мирянином в его профаническом состоянии, что может испугать обывателя, — ведь но его лицу прошелся бог, — такое имитанту не изобразить, и симулякром здесь не отделаешься.
